Явление и деятельность ^*
святого Иоанна Крестителя

Умственное и религиозно-
нравственное состояние иудеев
перед явлением Иоанна Крестителя

Смутное время переживала Иудея пред явлением святого Иоанна Крестителя. Это время богато было надеждами, ожиданиями и запросами, но бедно было средствами удовлетворения духовных потребностей. Книга откровения хра­нила для иудеев дорогие заветы Божии и указывала им чис­тое учение веры и нравственности. Но при чтении ее тем­ное покрывало лежало на глазах Израиля, и он, видя и слы­ша, не разумел завещанного ему откровения и не столько из него извлекал для себя просветительные начала, сколь­ко в него старался влагать свои плотяные воззрения, нарос­шие на его сознание в течение длинной переменчивой его истории. Из среды его возвышались особенные знатоки и толкователи закона и пророков. Но для верного толкова­ния Божественного слова мало одного механического зна­ния; для этого нужно живое действие духовного чувства Божественной истины, а его-то и недоставало книжникам иудейским, считавшим буквы и слова и не умевшим уловить вложенную в них силу духа и истины. Божественный закон у них обезображен был разными преданиями человеческими; единая заповедь любви, указанная в нем Спасителем, у них разделялась на множество больших и малых запове­дей, и вместо того, чтобы возбудить и направить к святым целям внутреннее расположение духа народа, они до мель­чайших подробностей расписывали для него правила и формулы внешнего поведения. Храм Божий загорожен был множеством громоздких человеческих пристроек, совер­шенно не гармонировавших с ним, и, блуждая по этим при­стройкам, народ не проникал до средины своего святили­ща. Его руководители духовную силу раздробили на мелкие единицы и не могли составить из них целого — как бы счи­тали деревья и не видели за ними леса. В духовном настроении иудейского народа пред явлением Иоанна Кре­стителя заметна некоторая смесь гордости и унижения. Люди считают себя избранным и возлюбленным народом Божиим, присваивают себе право на особенную близость к Богу и особенные благодеяния Божии, на осно­вании великих обетовании их великим отцам. Но политическое ничтоже­ство, переносимое ими иго иноплеменного правительства, разные граж­данские невзгоды, сознание своего бессилия естественными средствами переменить и возвысить свое положение — все это наносило жестокий удар высокомерному чувству иудеев. В их умах горькая действительность плохо уживалась с их гордыми требованиями и воззрениями на себя, и на каждом шагу при этом слышалась дисгармония, служившая отголоском внутреннего раздора, разъедавшего народное чувство. Тяжесть такого положения вызывала иногда взрывы национального фанатизма, не хотев­шего сносить рабской покорности чужому властителю. Эти взрывы при­чиняли новую смуту народному сознанию. Они увлекали собою много са­монадеянных жизней, разражались кровью и смертью, но народу не при­носили облегчения и не исправляли его обольщенного самосознания.

Ожидание Мессии, обетованного Избавителя, было при этом средо­точием всех помыслов народа. Имя Его было на устах у всех, и все с осо­бенною внимательностью следили за признаками времени, как бы допра­шивая у них, скоро ли явится к ним Тот, к Кому направлялись умы и серд­ца их отцов и дедов. Но этот ожидаемый Мессия в умах народа не был тем, чем Его представляли пророки. Задушевные желания порабощенного на­рода призывали в нем к себе царя — освободителя и завоевателя. Внешнее бедствие удручало народ; умственное настроение его образовалось под вли­янием чувственных склонностей молодого восточного организма, и эти склонности брали в нем верх над другими стремлениями всякий раз, ког­да умолкали воздвигаемые Богом ревнители духовного закона и места учи­телей занимали те, которые хотели быть устами народных желаний, по слову Иезекииля. И вот тоскливое ожидание мучит народ иудейский; он видит пред собою в будущем человека, которого пошлет Бог к потомкам Авраама и Давида для того, чтобы этот посланник Божий избавил его от политического унижения, прогнал из Иудеи чужих правителей, возвра­тил народу Божию самостоятельность, основал для него величественное царство, сделал его господином и властителем земли и подчинил ему все соседние племена и народы. Это была чувственная мечта обольщенного народа, но она окрепла и сгустилась до того, что подчиняла себе и тех, которые владели относительно трезвым сознанием. Какой-то темный по­кров заслонял глаза всех иудеев, и они не видели и не понимали того внут­реннего избавления, к какому вел их и какое готовил для них Промысл Божий. В кругу людей, которые возвышались над массою народа своим обра­зованием и вызывались быть руководителями других силою обстоятельств или своею волею, с весьма давних времен, по свидетельству Иоси­фа Флавия, было три особых толка или направления. Каждый толк резко отличался один от другого, и между ними не было мира и доброжелательных отношений. Человек, искавший высшего просвещения, часто проходил все три толка, посещая разные школы, как, например, делал сам Иосиф Флавий в молодые годы. Люди из значительных семейств, особенно юноши особенных дарований и благочестивого настроения, окончательно останавливались на том или другом толке только после колебаний и короткого знакомства с учением и требованиями каждого из них.

Самым популярным и наиболее распространенным толком был толк фарисейский. Его направление и недостатки нам известны из Евангелия. Господу и Спасителю нашему часто приходилось иметь дело с гордыми вождями народа — фарисеями. Завладев всеми видными местами, окру­женные почетом, уверенные в своей силе и святости своего направле­ния, они с неудовольствием встретили новое Божественное учение Гос­пода Иисуса Христа и восстали против Него со всею неумолимостью уязвленного самолюбия, когда увидали, что оно тревожит их спокойную са­моуверенность и подрывает у народа веру в их значение, проливая но­вый свет на затемненный и искаженный ими закон правды и истины. И вот, по обличениям Спасителя, мы знаем их гордость, лицемерие и не­которое чванство своими благочестивыми подвигами, их показную и скру­пулезную религиозность, чисто внешнюю и бездушную, и их умственную ограниченность. Они расширяли хранилища свои и увеличивали воскрилия одежд своих, любили предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах, и приветствия на площадях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель! Народ хвалил их за подвиги их религиозной ревности и любви к ближним, но высший его Сердцеведец называл фарисеев лицемерами за эти подвиги: они творили милостыни, посты и моления, но любили это делать так, чтобы эти милостыни, посты и моления всем были видны и у всех снискивали им славу и почесть. Так, во время поста они принимали на себя мрачные лица, чтобы всем показаться постящимися; для совер­шения молитв и для подавания милостыни они останавливались на углах людных улиц или избирали для этого сходбища в синагогах. Привязан­ность к закону у них была самая сильная, и они пред лицом народа ревно­вали о его исполнении, и даже не довольствовались соблюдением повеленного им, а хотели налагать на себя особенные, как бы сверхдолжные обязательства. Их скрупулезная ревность к ясным требованиям закона прибавила множество мелких предписаний или преданий человеческих, касающихся соблюдения субботы, хранения внешней чистоты, порядка при столе и т. п. Этими мелочными предписаниями связана была обыден­ная жизнь фарисея от утра до ночи, и пунктуальное исполнение их было для него предметом особенных забот и источником гордости и самооболь­щения. Но жизнь их, размеренная и рассчитанная механически и свя­занная самыми подробнейшими правилами внешнего благоповедения, лишена была внутреннего духа и содержания. И Спаситель уподобляет их гробам повапленным, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. По Его словам, они людям казались праведными, а внутри были исполнены лицемерия и беззако­ния. Они сами, между тем, не замечали внутренней пустоты своей. Их мысль прикована была к закону внешней праведности, и за ним они не видели важнейшего в законе — духа и силы. Они давали положенную де­сятину с мяты, аниса и тмина, и оставляли суд, милость и правду и не умели различать, кто больше виновен в нарушении закона — тот ли, кто обижает сирот и вдовиц, или тот, кто приступает к столу с неумытыми руками. Противоречий целые массы росли и уживались в фарисейском сознании, и они не возбуждали в нем стремления как-нибудь покрыть и исправить их, — и эти противоречия видны были как в общем строе их жизни, так и в тех частных предписаниях, какими они упорядочивали свою нравственную деятельность. Спаситель называет их безумными и слепыми за то, что они не замечали оскорбляющей чистое сознание силы этих противоречий, и приводит в пример их слепоты странные правила их касательно клятвы. Они говорили, что если кто поклянется храмом, то ничего, а если кто поклянется золотом храма, то повинен; также, если кто поклянется жертвенником, то ничего, если же кто поклянется даром, который на нем, то виновен. Безумные и слепые! — говорил им по этому поводу Господь наш. — Что больше — золото или храм, освящающий золо­то? Дар или жертвенник, освящающий дар?.. Но как ни печально было умственное и нравственное состояние этой первенствующей иудейской секты, вид добродетели и религиозности, каким прикрывали фарисеи свою духовную нищету, сделал их вождями народа, и они, по свидетель­ству Иосифа Флавия, снискали себе в народе такое уважение, что все обряды, относящиеся до богопочитания, как молитвы и жертвоприно­шения, происходили единственно по их предписанию, и все города иудей­ские с великими похвалами свидетельствовали о них, что они как жиз­нью своею, так и словами показывают себя последователями одной доб­родетели.

Другой толк, противоположный фарисейскому, составляли саддукеи; но они далеко не имели такого значении, как фарисеи, у иудейского на­рода. На иудейской почве саддукейский толк представлял отпрыск сухого, бессердечного рационализма, какой подчиняет себе умы, когда в об­ществе ослабевает или заглушается религиозное чувство. Фарисеи с ку­чей своих мелочных правил, желавшие подвести жизнь человека под ме­ханический закон, навлекали на себя упрек в суеверии; саддукеи, напро­тив, давали повод обличать их в неверии. Если у тех было слишком мно­го внешних предписаний, то у этих слишком мало. Они верили в одно Пятикнижие и не допускали никаких аллегорических толкований его, и потому отвергали все, чего нельзя было вывести из буквы Писания. Воз­зрение их на вещи было слишком плоско и безжизненно: мир духовный для них почти не существовал, и они не верили ни в воскресение, ни в вечную жизнь, ни в бытие высших бесплотных существ. Идея самого Промысла Божия им представлялась в туманной дали и неясном полу­мраке: она отождествлялась у них с представлением слепого рока, пото­му что в действиях Промыслителя они не видели любви и благой воли и считали недостойным Его заботиться о частных живых существах мира. Их нравоучение было освящением естественных требований нашей при­роды, и они не столько свою деятельность старались возвысить по тре­бованиям закона Моисеева, сколько подчиняли своим желаниям этот самый закон. Нужда высшего освящения и высших нравственных под­вигов ими не сознавалась, и они, при низком уровне своих нравствен­ных требований, с самодовольством смотрели на свою честность, если она не запятнана была черными преступлениями. Их руководителем был рассудок, испытанный в прениях и уверенный в своей силе и в правде тех суждений, которые составляли содержание саддукейского толка; по­тому, как свидетельствует Иосиф Флавий, они очень любили состязания о той премудрости, которой сами следовали. Утонченность и сухость сад­дукейского рационализма, конечно, не приходилась по характеру иудей­ского народа. Поэтому этим направлением увлекались немногие, собствен­но самые знатные и богатые люди, более прочих подчинявшиеся чуже­родным влияниям и по самым условиям жизненной обстановки могущие держать себя независимо. «В обществе, — говорит Иосиф Флавий, — они не делают ничего, а когда по принужденно отправляют какие-нибудь го­сударственные должности, то соглашаются с фарисеями, потому что на­род иначе не мог бы сносить их». Это свидетельство говорит нам, как мало силы в народе имели саддукеи; толк их распространялся как бы втихомолку, и держащиеся его должны были набрасывать на себя чу­жую одежду, когда им приходилось действовать среди народа на видных местах.

Третий толк образовали так называемые ессеи. К этому толку при­ставали люди с теплым религиозным чувством, искавшие высшей свято­сти. От фарисеев, хвалившихся своею праведностью, они отличались тем, что не довольствовались одним формальным исполнением разных преданий человеческих, а желали внутреннего освежения своим душам, которые томила духовная жажда среди пустыни иудейских суеверий, и еще тем, что не хотели занимать видных мест в обществе, а напротив, удалялись от общества, считая его нечистым и видя в нем только опас­ности для своей нравственной чистоты и препятствия к достижению предположенных ими высших целей святости. При таком настроении и при таком взгляде на окружающую их жизнь они удалялись в пустыню и образовывали здесь отдельные союзы или общины, замкнутые в себе и в тишине своего круга стремившиеся развить такое благочестие и такое чистое настроение души, какие невозможными им казались среди обы­денной жизни городов и селений, занятых мелочными заботами и зара­женных своекорыстием и неправдами. Говоря о ессеях, Иосиф Флавий считает в их общинах «более четырех тысяч мужей, которые ни жен не поемлют, ни рабов иметь не стараются, почитая последнее несправед­ливым, а первое подверженным многим беспокойствам и ссорам: и для того обитают раздельно, и одни другим услуживают… Имения же у них общие, так что богатый столько же довольствуется своим стяжанием, сколько и ничего не имеющий». Они занимались земледелием и други­ми промыслами, необходимыми для удовлетворения телесных потреб­ностей; над произращениями и плодами земли, по свидетельству Фла­вия, надзирателями поставляли людей добрых из священнического сана, которые имели заботу о приуготовлении жита и других снедей. Между искусствами, у них развивавшимися, особенно процветало целебное искусство, в котором они думали опираться не на одни естественные знания, но и на таинственные силы, для них будто доступные. В жизни и поведении они являлись людьми безупречными и могли внушить к себе уважение не у одних иудеев. Сосредоточенные в себе, они никого не за­девали, чтили власть и выполняли все повинности, трудились сколько могли и отличались благотворительностью, тихим нравом и религиоз­ным настроением. Особенное удивление у Флавия заслужила их правди­вость и честность, которою, по его словам, они превосходят всех гре­ков и варваров и по которой они отвергали клятву и присягу как пред­полагающую взаимное недоверие, немыслимое между честными людь­ми, допуская ее только для тех, кто после трехлетнего искуса принимал­ся ими в число посвященных. Со стороны своих теоретических верова­ний или убеждений ессеи свято хранили все, чего держались верующие из иудеев. Кроме того, у них предполагали существование особой теосо­фии, в которой они старались уяснить для себя вопросы касательно выс­шего духовного мира. Посвящающийся в ессеи после трехлетнего при­готовления и искуса в предписанной для этого единственной присяге, дозволительной по обычаям секты, клялся, между прочим, никому не открывать имен ангелов, о каких ему сообщено будет. Отсюда мы заклю­чаем, что в ессейском толке развилось и укрепилось ему собственно при­надлежащее теософское мировоззрение и что оно тщательно хранилось ессеями в тайне, чтобы непосвященная мысль, так сказать, не осквер­нила его своим нечистым прикосновением, отчего, между прочим, так мало может сказать о нем история. Уединенная жизнь ессеев вдали от людского шума способствовала образованно оригинальной теософии в их круге, и зная мечтательное настроение ессеев, — этих людей чувства, обращенного к выспреннему миру и не удовлетворявшегося действитель­ностью, мы не предполагаем в их теософии особенной мудрости: в тишине пустыни воображение рисовало картины высшего мира, полные таинственности; они могли быть очень заманчивы для человека с живым чувством, но мало существенного давали трезвой рассудочной мыс­ли. Но главная черта, которая резко характеризовала ессеев и бросала на них невыгодную тень, — это было высокомерное мнение о себе, дохо­дившее до презрения всех, кто не принадлежал к их толку, и отсюда про­истекавшая исключительность или сепаратизм, дышавший духом нетер­пимости, по которому они боялись прикоснуться ко всему, что выходи­ло из обыкновенного, чуждого им общества. Высокомерным самомнением ессеи превосходили фарисеев, и оно рождалось у них от того, что они более других заботились о выполнении закона, избегали тех нечис­тот и пороков, какими заражена была нравственная жизнь их современ­ников, и совершали частые и особенные религиозные бдения и подви­ги. Своим сепаратизмом они напоминают закоренелых наших рас­кольников. Думая, что только у них святые обряды и угодное Богу слу­жение и что только они чистые люди, они не ходили в храм и не отправляли в нем жертвоприношений; они боялись здесь оскверниться чрез соприкосновение с другими людьми и надеялись своими частными мо­литвами и священнодействиями больше усладить свою душу, чем сколь­ко это возможно во храме, при обычном богослужении. Свое отноше­ние к иудейскому храму они выражали только тем, что присылали в него дары. Свое отчуждение от других ессеи не ограничивали религиозною областью, но переносили его и в обыденный быт: они, например, при­нимали только ту пищу, которая приготовлена в их обществе, и скорее согласились бы умереть, чем есть от других. Внешнее очищение или омо­вение, указывавшее на необходимость внутреннего очищения и заменяв­шее это последнее, слишком часто употреблялось у них: к нему они при­бегали всякий раз, когда получали осквернение от прикосновения чего-нибудь нечистого. А это, при всей их осторожности, могло случаться почти на каждом шагу, в силу той щепетильности, какою они отличались. Кругом себя они видели множество нечистот и в природе, и в лю­дях, и внешними средствами хотели спасать себя от них. Не только языч­ник, не только простой иудей своим прикосновением возмущал спокой­ствие их самоуслаждения; но даже свой брат-ессей заставлял другого ессея принимать очищение, если только он принадлежал не ко одной степени с ним и между тем случайно касался его. Всех степеней в ессейском толке было четыре, и низкие степени по отношению к высшим были нечистыми; потому прошедшие первые степени не хотели и боялись иметь общение с людьми низшего совершенства по странной пугливос­ти мелкого духа. Дух высокомерия и нетерпимости, проявлявшийся в чувствах и делах ессеев, подрывал в корне их благочестие. В их настро­ении и деятельности, при серьезных желаниях, много было детского. Внутреннего обновления и жизни по духу искали они, и с этою целью они бежали от людей в пустыни. Но непросветленная свобода не знала, куда вести человека: робко она озиралась кругом и разными внешними преградами старалась предохранить избранное общество от нравствен­ной заразы, гнездившейся в современных поколениях. Отсюда суеверные привычки и странные недействительные средства очищения и ос­вящения, успокаивающие встревоженную совесть. В своем замкнутом круге, со своею робкою совестью, со своими узкими воззрениями, со своими подвигами, в которых за внешним напряжением ослаблялась внутренняя сила, ессеи представляют из себя вид людей, начавших ду­хом и кончивших плотью, стремившихся к духовной свободе и подпав­ших духовному рабству.

Рядом с указанными тремя толками в еврейском обществе Иосиф Фла­вий ставит четвертый толк, введенный Иудою галилеянином. Это соб­ственно был политический отпрыск фарисейской секты. Державшиеся этого толка в религиозном отношении согласны были с фарисеями, но к фарисейской закваске они присоединяли политические стремления — были защитниками вольности и самостоятельности иудейского народа, и кроме Бога, не хотели признавать других правителей и властителей. Эти мечты о самостоятельности иудейского народа под теократическим правлением приводили людей нового толка в столкновение с чужими властями, управлявшими Иудеею. И вот они, в избытке национального фанатизма, с удивительною твердостью выступали на неравную борьбу и скорее соглашались терять жизнь, подвергать себя, своих друзей и срод­ников самым жестоким казням, чем признавать кого-либо из людей сво­им господином. Иосиф Флавий удивляется упрямству, редкому ожесто­чению этих людей и почти невероятному презрению к чувствованию боли, но в то же время замечает, что этим суемудрием заразился безум­ный народ…